"ГАГАУЗИЯ ПРАВОСЛАВНАЯ". Церковный сайт из Конгаза

Идти к Богу в одиночку очень тяжело. И здесь на помощь приходят брак и дружба. В церковной истории можно найти немало примеров, когда люди, возжелавшие служить Господу всем сердцем и душой, не связываются узами брака, но находят сердце, пламенеющее такой же любовью к Богу, и возникает дружба. Можно припомнить преподобных Феодора и Василия из Киево-Печерского патерика, преподобных Феофила и Иоанна оттуда же. Можно привести в пример преподобных Косму Маиумского и Иоанна Дамаскина, которые воспитывались вместе. Двигаясь дальше вглубь веков, увидим, что у святителя Иоанна Златоуста был друг по имени Василий, с которым он дружил с самого детства, и оба они «с одинаковою охотою и ревностию занимались красноречием и одинаковые имели желания, проистекавшие от одних и тех же занятий», и даже иноком Василий стал раньше Иоанна. Впрочем, впоследствии Иоанн «обогнал» своего друга и теперь мы можем знать о Василии только потому, что Иоанн рассказал о нём в знаменитом трактате «О священстве».

Но самая известная история дружбы, ставшая почти хрестоматийной, — это история «зимних» святых: вселенских великих учителей и святителей Василия Великого (1/14 января) и Григория Богослова (25 января/7 февраля).

Они жили в одно и то же время, названное позже «золотым веком святоотеческой письменности», происходили из одной и той же местности и с самой юности крепко подружились на всю жизнь.

Мы познакомимся с ними не так, как раньше, не официально. Так что со всем уважением и почтением оставим титулы в стороне и постараемся увидеть в них не суровых святителей в тяжёлых тёмных облачениях, а тех обычных юношей из хороших семей, которыми они были и, смею полагать, остались, которым Господь подарил удивительную и непростую жизнь, наделил необычайными талантами, вверил им очень многое, и они успешно с Его заданием справились — не сразу, впрочем, не без ропота и опаски, но с любовью к Нему, и эта любовь сделала их близкими друг другу и в конечном итоге привела обоих к святости.

О жизни, трудах и дружбе между Василием и Григорием известно очень и очень много, и причиной тому является Григорий, который был очень тонкой, эмоциональной, поэтической натурой, склонной к рефлексии, и всю жизнь что-то писал. И, конечно, всемилостивый Господь, Который подарил Григорию мирную кончину и возможность провести последние годы в покое, благодаря чему Григорий успел привести в порядок свои творения.

Из автобиографической поэмы “De vita sua” можно очень многое узнать о нём самом, а его трогательное «Слово 43» (всего у него сохранилось 45 больших бесед или проповедей, названных «Словами») целиком посвящено Василию. И несмотря на то, что составлено оно более полутора тысяч лет тому назад, современному читателю порою трудно сдержать слёзы умиления, ведь это «Слово» — надгробное. Григорий на десять лет пережил своего друга и очень по нему скучал. Сохранилась и очень интересная переписка двух друзей: местами серьёзная, местами шутливая.

У нас, конечно, нет цели привести здесь жизнеописание двух великих святителей — таких описаний немало, об этих святых написаны целые книги. Причём долгое время творения Григория Богослова цитировались почти так же часто, как Священное Писание. Поэтому мы не будем отягощать читателя хронологией и подробными описаниями, а остановимся лишь на тех моментах, сквозь которые можно рассмотреть нечто важное, — чтобы зажечь желанием большего и совершеннейшего познания. Пусть любопытный читатель сам откроет трепетною рукою древние письма и слова, упомянутые выше, и погрузится в подлинную жизнь, не утратившую связи с реальностью, хотя много столетий минуло с тех пор, как в далёкой Каппадокии были они начертаны рукою мудрого старца прежде ухода в вечные обители.

Да, мы неслучайно так долго подходим к делу и изъясняемся всё более длинными и запутанными предложениями. В наше время принято говорить чётко, понятно и лаконично, без «заумностей». А в те времена, о которых пойдёт речь, вершиной наук считалась риторика, то есть умение формулировать свои мысли, убеждать собеседника, облекать речь в возвышенную форму, наполненную прямыми и скрытыми цитатами, аналогиями, метафорами и прочей, как они говорили, «приятностию». Так что к текстам Григория Богослова нужно приготовиться, ведь он был мастером слова и других учил тому же.

Например, в письме внучатому племяннику Никовулу святитель обучает его тонкостям эпистолярного жанра: «Мера письма — необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много… Вот, что знаю о длине письма; что же касается ясности, то известно, что надо, по возможности, избегать книжного слога и приближаться к разговорному… (Гм! — заметит наш современник, привыкший к твитам и смскам.) Третья принадлежность писем — приятность. Её же соблюдём, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас и, как говорится, не без косметики и не обстрижено, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщенно. Всё это должно использоваться в такой же мере, в какой — красные нити в тканях».

***

Григорий Богослов родился в 329 году, Василий Великий — тогда же или на два-три года позже. Детство Василия прошло в городе Неокесарии провинции Понт — местности на северо-востоке современной Турции, на южном берегу Чёрного моря, где семья Василия имела обширные земельные владения. Григорий же родился и вырос в семейном имении Арианз километрах в десяти от деревни Назианз, которую считают его родиной.

Познакомились они, скорее всего, в училище в местном «областном центре» — Кесарии Каппадокийской, где оба некоторое время обучались. Впоследствии Василий учился в Константинополе, а Григорий — аж в Александрии, и наконец пути их окончательно сошлись в Афинах: в знаменитом Афинском университете, самом высшем учебном заведении того времени. Григорий попал в Афины первым, и когда узнал, что уже известный ему Василий также прибывает для завершения своего образования, устроил ему достойную встречу.

Дело в том, что всякого новоприбывшего в Афинский университет подвергали некоей «инициации»: в первые дни над ним все насмехались и смиряли его высокоумие. Затем торжественно через всю площадь своеобразным «крестным ходом» отводили в баню, подойдя к которой, поднимали громкий крик и плясали, после чего, выломав двери и окончательно перепугав новичка, позволяли ему войти, а встречали из бани его уже как равного и облачали в малиновую мантию.

По всей видимости, Григорию пришлось пройти этот унизительный обряд. Узнав о приезде Василия, он убедил афинских студентов, что этот юноша уже достаточно мудр, зрел и не требует «обламывания рогов». В итоге Василий оказался чуть ли не единственным студентом в истории, которому удалось избежать обычного посвящения.

«И это было началом нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза», — напишет позже Григорий. И в дальнейшем они знали только две дороги: одну к храму, другую — к своим учителям. К слову сказать, Афинский университет являлся светским учебным заведением: там равно преподавали христианин Прохересий и язычник Химерий, и учиться могли как язычники, так и христиане — были бы способности и средства.

Прибыв в Афины и разобравшись, что к чему, Василий несколько приуныл. Город, наполненный идолами, не оправдал его надежд. Он «сделался печален, стал скорбеть духом, …искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, а я рассеял большую часть скорби его», — пишет Григорий. Впоследствии неоднократно уже Василий утешал и ободрял друга в трудных обстоятельствах.

Дружба их укреплялась также и в совместных интеллектуальных диспутах. Однажды пришли к ним студенты-армяне и завели какой-то учёный спор. Армения — в ту пору тоже одна из римских провинций — была северо-восточным соседом Каппадокии, именно из Каппадокии был родом святой Григорий-просветитель, которого считают своим апостолом армяне. (Кстати, и святая Нина, просветительница Грузии, известна также как Нино Каппадокийская.)

Григорий, присутствовавший при споре, встал на сторону армян, чтобы было интереснее. Однако когда увидел, что их интересует не истина и не красота аргументации, а желание переспорить Василия, то «развернул корму» (его любимое выражение), и они вместе с другом дали армянам достойный отпор. «Василий же понял дело тотчас, потому что был проницателен, насколько едва ли кто другой; и исполненный ревности, словом своим производил в замешательство ряды этих отважных, и не прежде перестал поражать силлогизмами, как принудив к совершенному бегству и решительно взяв над ними верх», — вспоминал впоследствии Григорий.

Василий и Григорий были блестящими учениками, и, как водится, им обоим предложили в Афинах остаться преподавателями риторики. Каждый из них мог бы основать собственную школу и остаток своей жизни безбедно существовать, важно расхаживая по улицам в окружении своих учеников и рассуждая о высоких умозрительных предметах. «Не дай Бог!» — думаем мы сейчас о подобной перспективе. Они подумали приблизительно так же, и в этом ярко проявились их характеры. Ведь они оба желали посвятить свои жизни подвижничеству, основать монастырь и провести там плечом к плечу свои земные дни в трудах и молитвах.

***

Василий, хотя и был слаб телом и всю жизнь болел, имел железную волю. В его планы не входило оставаться в Афинах, поэтому, окончив обучение, он уехал домой — по словам Григория, как «корабль, настолько нагруженный учёностью, насколько это вместительно для человеческой природы». Кесария и Неокесария тут же заявили, что видят в нём наставника юношеству и предложили преподавать в местных училищах. К этим предложениям Василий также остался равнодушен, хотя некоторое время действительно преподавал в Кесарии, но затем всё же уехал в путешествие по монастырям Сирии, Палестины и северного Египта, чтобы приобрести опыт духовной жизни.

В это же время он принял крещение, затем стал чтецом, а позже и священником в Кесарии Каппадокийской. Да, несмотря на то, что семья Василия Великого сплошь состояла из святых, а Григорий был сыном епископа, они оба крестились в возрасте около 30 лет. Когда наметилась некоторая разница во взглядах между Василием и правящим епископом (а это был небезызвестный Евсевий Кесарийский — церковный историк, к сожалению, арианин), Василий не стал усугублять конфликт, а удалился в имение своей семьи в Понте, где уже жили как монахини его мать Емилия и сестра Макрина (отец к тому времени уже умер), и основал там свой небольшой монастырь, куда неоднократно приглашал и Григория.

Григорий же поддался на уговоры друзей, в том числе самого Василия, и принял почётное предложение остаться ритором в Афинах. Впрочем, долго не выдержал, «…ибо это было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить тельцов, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. …Немного времени пробыл я ещё в Афинах, а любовь сделала меня Гомеровым конём; расторгнуты узы удерживающих, оставляю за собой равнины и несусь к товарищу».

Афины без Василия казались Григорию пустыми и ненужными, поэтому он также возвращается на родину. Впрочем, там его ожидают домашние дела: нужно помогать отцу в управлении имением и епархией. По просьбе отца, или, скорее, не имея возможности ему сопротивляться, Григорий соглашается принять сан священника. Свою хиротонию он воспринимает как «страшную бурю» и тут же сбегает в Понт, к Василию: «Так восскорбел я при этом насилии… что забыл всё: друзей, родителей, отечество, родственников. Словно вол, укушенный слепнем, пришёл я в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе лекарство от горя… Это был Василий, который теперь с Ангелами. Он облегчил скорбь моего ума».

Это была одна из нескольких поездок Григория в Понт, где они вместе с Василием и маленькой группкой единомышленников подвижничали в основанном Василием монастыре. Там же они составили первое «Добротолюбие». То была совсем не та книга, которую знает православный мир сейчас: в ней содержались выдержки из трудов Оригена, которыми все тогда зачитывались.

Позднее оба святителя шутливо упоминали о тех временах в переписке: «Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребням гор и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустынке, или кротовой норе с почётными именами: обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу крутых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое, как бы сквозь дым, видите вы, понтийские киммерияне, люди бессолнечные… Да и буду помнить эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Всё это величественнее изобразишь ты сам, почерпнув многословие в собственных своих страданиях, от которых, если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (имею в виду матерь твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань к обуреваемым в море, нас давно бы уже не было в живых; и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли эти сады, когда телегу, величиной с гору… возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов; и всё это… не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг».

Говоря простым языком, будущие великие каппадокийцы в своей пустыньке пахали как лошади, постились как отшельники, питаясь чем попало, и мама Василия, святая Емилия, порой приносила им покушать, чтобы они совсем не загнулись.

Именно в этой пустыньке были сформулированы законы жизни в общежительном монастыре, которые действуют и теперь и называются Правилами Василия Великого, а пустынька в понтийском сумраке стала прообразом всех будущих монастырей.

***

Всю свою жизнь Григорий рвался в пустыню, хотел уединённой жизни, общения с Богом. Ведь ещё в детстве у него были некие мистические переживания и сны. Ему открылся Бог как Святая Троица, и эта идея стала главной и почти единственной в его богословии. Но всю свою земную жизнь Григорий уступал уговорам, делал не то, что хотелось, а то, что ему говорили отец или друг, затем раскаивался и страдал, обижался на них, но продолжал служение, изливая свою боль в стихах.

Василий же был холодным интеллектуалом с горячим сердцем, он всю свою жизнь и себя самого посвятил Церкви с самого начала. Он переменил свой образ мыслей, стал подлинным «человеком Церкви» и обычно делал именно то, что считал правильным, никому не давая себя сбить с намеченного пути. Принеся в жертву самого себя, он с той же лёгкостью жертвовал и судьбами других, близких ему людей, ради блага Церкви. И объективно это было добро, и он был прав как христианин и позже как епископ, однако самой «жертве» бывало трудно это принять. Отсюда и сложные отношения Василия с родным братом Григорием Нисским, и особая сторона дружбы с Григорием Богословом, о которой упоминают не всегда.

Надо сказать, что Василий нередко подвергал испытаниям трогательную дружбу Григория. Началось это ещё тогда, когда он уговорил друга остаться в Афинах, а сам отбыл на родину. Вторым серьёзным испытанием стала болезнь епископа Евсевия Кесарийского. К этому времени его конфликт с Василием был улажен, и пресвитер Василий стал главным помощником Евсевия и фактически вторым после него человеком в Кесарии, не считая префекта. Известность, влияние Василия и народная любовь к нему особенно упрочились во время сильного голода 368 года, когда он созвал на площадь голодающих жителей города, приказал выставить из своих погребов котлы с овощами и солениями, лично раздавал хлеб и похлёбку и произнёс трогательные слова, после которых другие кесарийские богачи последовали его примеру и город пережил то сложное время.

Когда Евсевий заболел и находился при смерти, Василий, который фактически управлял епархией вместо него, разослал письма всем служителям Церкви, приглашая их в Кесарию. Предстояло похоронить Евсевия, а затем избрать пресвитера, который будет рукоположен в епископы, причём самые большие шансы на епископство были у самого Василия. Зная, что Григорий предпочитает держаться подальше от власти и интриг и не приедет по простому приглашению, и в то же время не желая упускать его голос, Василий пользуется тем, что весть о смерти Евсевия ещё не достигла Назианза, и пишет Григорию совсем другое письмо. О том, что сам серьёзно болен и готовится к исходу.

Испуганный Григорий тут же отправляется в путь. Однако в дороге выясняется, что он не единственный священнослужитель, который идёт в Кесарию. Узнав, в чём дело, Григорий очень обиделся и вернулся домой, написав Василию гневное письмо. «Ты вызвал нас в митрополию, когда предстояло совещание относительно епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, желаешь нас видеть и передать последнюю свою волю. Не знал я, к чему всё это, и как своим прибытием помогу делу; но отправился в путь, опечаленный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни, или что прискорбнее твоего ухода? Проливал я источники слёз, рыдал и в первый теперь раз узнал о себе, что не утвердился ещё в философии. И чего только не наполнил надгробными воплями? Когда же узнал, что в город собираются епископы, остановился в пути и дивился <…> поворотил корму и еду назад. …А твоё благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу — и тогда побраню побольше и посильнее».

И опять же, Григорий понимал, что перед лицом набирающего силу арианства Василий, который твёрдо исповедовал православие, — лучший епископ для Кесарии Каппадокийской. Поэтому, обижаясь на друга, он всё-таки послал письмо в Каппадокию и в нём поддержал кандидатуру Василия от имени своего отца и от своего имени. На хиротонию Василия поехал только Григорий-старший. Сам Григорий Богослов ограничился поздравительным письмом.

***

Ещё не раз Василий и Григорий мирились и ссорились. Дружба между святыми, оказывается, не так возвышенна и романтична, как можно было бы предполагать, бегло просмотрев их отредактированные жития. Однако же эту дружбу они сохранили и преобразили любовью.

В конце жизни, подводя итог, Григорий напишет: «Ища познаний, обрёл я счастье, испытав на себе то же, что и Саул, который, ища отцовых ослов, нашёл царство (βασιλεία), так что придаточное к делу вышло важнее самого дела». Да, Саул искал ослов, а нашёл царство («василúя»); Григорий искал знаний у античных мудрецов, а нашёл — Васúлия, и в том оказалось его счастье. 

Личность выше истории. Человек всегда больше, чем окружающие его обстоятельства. Порою нам тяжело справиться с трудностями, преодолеть инерцию жизни и сделать что‑то неочевидное, может быть, необязательное, не требующееся от нас, но являющееся глубинным проявлением нашей личности. А затем может оказаться, что это неочевидное и необязательное было важнее, чем многие наши обязанности и необходимые поступки. И написанное внезапно стихотворение, или сказанные человеку тёплые слова, или спонтанный милосердный порыв оказываются  вехами на пути нашей жизни, а ежедневная профессиональная рутина уходит в никуда и становится лишь серым фоном главных событий.

Когда человек находит те «таланты», которыми его одарил Господь, работает над ними, развивает их, в полной мере реализуется в них и проявляет свою личность, тогда он как верный и добрый раб (Мф. 25, 21) исполняет Божию волю о себе, и это его путь к вечной жизни, а порою — и к преодолению земного забвения, неизбежно наступающего после смерти…

«Кто не знает тогдашнего начальника области, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас, так сверх нужды услуживал Повелителю [императору. — Авт.] и своей угодливостью во всём на долгое время удерживал за собой власть?» (святитель Григорий Богослов, «Слово 43»)

Никто уже не знает этого начальника области, и никто о нём не вспомнил бы никогда, если бы в его жизни не было великого Василия и следующего эпизода.

В середине IV века в Восточной Римской империи (которую нам привычнее именовать Византией) ощущался большой запрос на мир и не было единомыслия. Императоры, один хуже другого, сменялись чаще, чем в современном мире президенты, свергая и убивая друг друга. И если Юлиан Отступник (бывший, кстати, однокурсником наших святых друзей по Афинскому университету) искал себе поддержку среди язычников, то правивший во времена Василия Великого император Валент II назывался христианином, но исповедовал арианство — учение о том, что Христос не является Богом, а всего лишь Его совершеннейшим творением — и под знамёнами арианства желал объединить всю империю. Для этого ему нужно было, чтобы все епископы также исповедовали арианство. И случилось так, что именно епископ Кесарии Каппадокийской оставался одним из немногих, твёрдо стоявших на позициях православия, и самым авторитетным среди них.

Император приказал местному «областному губернатору» по имени Модест разобраться со святителем: убедить его изъять из Символа веры неподходящее для ариан слово «единосущный», а при необходимости припугнуть. Святитель Василий был вызван «на ковёр», и разговор этот во многом напоминал беседу с уполномоченным по делам религий в не столь далёкие от нас советские времена.

— Почему тебе, Василий, хочется противиться могуществу царя и одному из всех оставаться упорным? Почему не держишься одной веры с царём, когда все другие склонились и уступили? — стал спрашивать префект, демонстративно игнорируя сан и называя святителя просто по имени.

— Потому что мой Царь требует не этого, — был ответ. — И я не могу поклониться творению, будучи сам Божиим творением и имея повеление быть богом.

— А мы, получается, для тебя ничего не значим?

— Вы правители, — отвечал святитель, — и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами; впрочем, не более, чем со всеми другими: христианство определяется верой, а не тем, кто её исповедует.

Беседа не ладилась, аргументы префекта не производили должного впечатления на епископа. Тогда Модест перешёл к прямым угрозам и пригрозил отнятием имущества, изгнанием, пытками и наконец — смертью.

— Это всё не страшно, — отвечал святитель. — Если можешь, пригрози чем‑нибудь ещё. Не подлежит описанию имущества тот, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю; потому что не связан никаким местом; и то, на котором живу теперь, не моё, и всякое, куда меня ни кинут, будет моё. Пытки ничего не дадут: я так слаб телом, что тебе удастся нанести лишь первый удар. Смерть же для меня благодетельна — она скорее препошлёт меня к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большей частью себя самого я уже умер и к Которому давно спешу.

Модест, изумлённый и начавший проникаться уважением к этому смелому человеку, проговорил:

— Ещё никому не доводилось так разговаривать с господином Модестом.

Святитель улыбнулся и парировал:

— Может быть, господину Модесту ещё не доводилось разговаривать с епископом? Любой из нас дал бы тебе такой же ответ.

После этого Модест отпустил святого и в дальнейшем обращался к нему уважительно, по сану, а императору незамедлительно доложил: «Побеждены мы, царь, настоятелем этой Церкви. Это муж, который выше угроз, твёрже доводов, сильнее убеждений. Нужно убеждать других, не таких стойких, а его следует или принудить открытой силой, или оставить в покое».

Этот эпизод повлиял на императора. Валент смягчился и стал искать повод встретиться с Василием лично, уже не надеясь на своего префекта.

Повод представился, когда зимой 371 года император оказался «с рабочим визитом» в Кесарии Каппадокийской. Арианских храмов там не было, и на праздник Богоявления Валент пришёл на богослужение в храм к святителю Василию и принёс дары — по всей видимости, золотые сосуды. Это торжественное вхождение императора в храм очень красочно описал святитель Григорий Богослов:

«Когда вступил он внутрь храма, и слух его, как громом, поражён был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре и близ его не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7, 10), не склоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвождённый (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком‑то страхе и благоговении; когда, говорю, царь увидел всё это и не находил примера, к которому бы мог применить увиденное, тогда пришёл он в изнеможение как человек, и взор, и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но это не было ещё приметным для многих.

Когда же надобно было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками, и по обычаю никто их не касался (неизвестно было, примет ли Василий); тогда обнаруживается его немощь. Он шатается на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал пошатнувшегося, и он упал, то падение это было бы достойно слёз».

Что‑то произошло с императором в эту минуту: он, проводящий жизнь в военных походах, подавляющий бунты, управляющий, пусть и не очень успешно, целой империей, не похож на сентиментального мечтателя, теряющего сознание от душевных переживаний. Святитель Василий произвёл на царя ошеломительное впечатление, дары Валента были приняты, однако к беседе император в тот день оказался не способен. В другой раз, вне богослужения, император снова встретился с Василием, был им благосклонно принят и имел с ним интереснейшую беседу, от которой получил удовольствие, и этой встречей, по словам Григория, «как поток, остановлена бо`льшая часть обид, какие до тех пор наносили нам».

Существует любопытная закономерность: чем меньше известно исторически подтверждённых фактов о жизни какого‑нибудь человека, тем больше будет чудесного и легендарного в народных сказаниях о нём. Это справедливо и для многих христианских святых: лакуны в жизнеописаниях мучеников церковная любовь к ним заполнила обилием героических и эпических подробностей, которые могли бы случиться в их жизни и которые есть в их житиях. Это не нечестность и не обман, потому что историография и агиография — совсем разные жанры. Задача жизнеописания — изложить факты о святом, то, что точно о нём известно, для чего используется научный и публицистический стиль. А задача жития — на примере жизни святого дать слушающим назидание, и здесь уместна и притчевость, и гиперболизация, и героизация.

О жизни святителей Василия и Григория известно очень много благодаря сохранившимся их собственным воспоминаниям и переписке. Поэтому жития их не изобилуют чудесами и знамениями. Но об одном из них мы не можем не рассказать.

Постоянство и твёрдость в суждениях не входили в число достоинств императора Валента II. Вскоре после его примирения с Василием клеветники снова настроили царя против святителя и Василий получил приговор об изгнании.

«Наступила ночь, приготовлена колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, мы окружали путника, с охотой готовившегося к отъезду; исполнено было и всё прочее, нужное к этому прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царя. И как мгновенно!»

Да, это было чудо. В тот самый вечер, когда Василий спокойно готовился к отъезду в ссылку, сын императора, Галат, заболел настолько сильно, что опечаленный Валент, всё ещё пребывавший в Каппадокии, отправил к Василию гонца за помощью. Надобно сказать, что помощь здесь подразумевалась не только молитвенная, но и врачебная, ведь Василий Великий, помимо всего прочего, обладал познаниями в медицине и имел также славу врача.

Так вместо ссылки святитель Василий поехал в императорский дворец, «не отговариваясь, не упоминая о случившемся». Ему удалось сбить температуру у царского сына и вернуть церквям Каппадокии благоволение его отца. Кстати, подобная история произошла примерно через тридцать лет со святителем Иоанном Златоустом, и тут знамение Божьего заступления было куда более грозным: в ночь его отъезда из Константинополя у императрицы, судя по всему, случился выкидыш, а в городе произошло землетрясение, и Златоуста срочно вернули в столицу.

Василий Великий приобрёл колоссальный авторитет у императора, и его лично Валент уже не трогал. Однако распространение арианства продолжалось, и император всё так же ему благоволил. С этой целью он разделил провинцию Каппадокия на две: первую с центром в Кесарии и вторую с центром в Тиане. Епископ города Тиана, Анфим, был арианином, и новое административное деление уравнивало его в статусе с Василием, в то же время епархия Василия уменьшалась вдвое. В ответ святитель Василий старается увеличить православное присутствие в Каппадокии, учреждает новые епископские кафедры, иногда в самых незначительных городках, и рукополагает на них преданных ему людей. Так Церковь получила трёх новых святителей: Григория Нисского, который приходился Василию родным братом, и двух друзей Василия — Григория Богослова, поставленного пастырем в Сасимы, и Амфилохия, епископа Иконийского.

Святитель Василий оказался в положении весьма шатком и опасном, требующем большой осторожности, мудрости и дипломатии. «Единосущие» — принципиальный ответ Церкви о том, какое отношение связывает ипостаси Отца и Сына в Пресвятой Троице — он отстоял перед самим императором, но достаточно было одного неосторожного высказывания или поступка, чтобы спровоцировать новые открытые гонения и притеснения. И ради мира в Церкви Василию пришлось стать гением церковной дипломатии, что вызывало иногда непонимание и подозрения в нерешительности даже со стороны лучшего друга.

Так, например, святитель Василий умудрился написать целый трактат «О Духе Святом», ни разу прямо не назвав Его Богом! В одном из писем Григорий Богослов сообщает, что ему пришлось защищать друга от упрёков со стороны одного монаха, который говорил, что Василий уклонился от истины, так как избегает называть Духа Святого Богом. Григорий Богослов отлично понимал, что Василий верует в Божество Духа Святого, но если бы заявил об этом прямо, то был бы лишён кафедры. Однако подобная щепетильность удивляет даже Григория, и он иронично интересуется: «Ты же научи нас, о божественная и священная глава, до каких пределов позволительно нам простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до какой степени быть осторожными, чтобы всё это иметь против критиков».

Василий на письмо отреагировал резко. В упрёках монаха он увидел попытку «пропиариться» на собственном имени: «Если человек, недавно принявший на себя труд приникнуть в жизнь христианскую, а потом возмечтавший, что принесёт ему некоторую честь столкновение со мною, слагает чего не слыхал и рассказывает чего не выразумел, то и сие неудивительно. А удивительно и странно то, что между самыми искренними ко мне у вас братиями находит он слушателей для таких рассказов». А самому Григорию отвечает горько: «Кого не убедило продолжительное время, тех убедит ли краткое письмо?»

Тогда же епископ-арианин Анфим обходит свои новые владения, собирает себе сторонников и однажды приходит с визитом в Назианз к Григорию Богослову и его отцу епископу Григорию. Оба святых мужа дали отпор еретику, заявив о своей верности Василию и никейскому православию. Анфим удалился ни с чем, но о его визите узнал святитель Василий, и это стало для него новым огорчением и привело к ещё большему охлаждению в отношениях с Григорием, который, со своей стороны, и так обижался на Василия за рукоположение в Сасимы. Выбор этого городка для Василия был вопросом чисто техническим — там не ощущалось нужды в епископской кафедре, да и проповедовать особо не для кого. А в ту пору действовало правило, согласно которому епископ должен был служить только той пастве, для которой рукоположен, и не мог перейти в другое место. Таким образом, рукоположение в Сасимы закрывало для Григория возможность быть законно поставленным епископом где‑либо ещё, в том числе и дома, в епархии своего отца, которой Григорий фактически управлял и где все видели в нём преемника Григория-старшего. Только смерть отца примирила двух друзей. Святитель Василий Великий приехал на похороны и даже произнёс надгробное слово.

Хотя время, в которое жили великие каппадокийцы, и получило именование «золотого века святоотеческой письменности», но всё‑таки было и сложным, и опасным. Действия государства по отношению к Церкви святитель Григорий Богослов характеризует так: «Изгнания, бегства, описания имущества, явные и скрытые наветы, убеждения, когда хватало на это времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь сторонников царской расправы». Как видим, им в IV веке не хватало лишь карантина и глобального локдауна! Так что и наше время, пожалуй, не так плохо, и его когда‑нибудь тоже могут назвать золотым веком. Или биткоиновым…

Жизнь Василия Великого на земле стала ярким факелом служения Богу. Всего себя без остатка он отдал делу Церкви. Его богословское наследие трудно переоценить. У нас нет возможности остановиться на нём подробно, но если бы святитель составил только чин литургии, этого уже было бы более чем достаточно. Его идеи восторжествовали на II Вселенском Соборе, только он тогда уже находился гораздо выше всех церковных споров.

Имея от рождения слабое здоровье, всю жизнь соблюдая строгую дисциплину поста, постоянно пребывая в стрессовых обстоятельствах как епископ большого города, святой Василий прожил всего 50 лет и отошёл ко Господу 1 января 379 года от Рождества Христова, предоставив горячо любившему его другу скорбеть и вспоминать о нём оставшиеся десять лет жизни: «И теперь он на небесах, там, как думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ (ибо и оставив нас, не вовсе оставил), а я — Григорий, полумёртвый, полуусечённый, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлучённому с Василием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подаёт он мне советы, и если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях».

https://www.otrok.org